[Kanjanifanart]

Название: -
Автор: sentoryu
Фэндом: Kanjani8
Пейринг: Maruyama/Yokoyama
Жанр: romance, pwp
Рейтинг: R
От автора: маленький кусочек большого опуса, посему крайне затрудняюсь определить жанр. То был настоящий порыв души. Представляю на суд.


Вдалеке бушевало море. Гребни волн то поднимались ввысь, то вновь сравнивались с водой. Где-то позади пляжа, где уже заканчивался песок, шелестела высокая трава. Громогласный октябрьский ливень хлестал все острей, бился тяжелыми ударами о пристань, звуки капель разносились повсеместно. Ветер плакал всем телом. Все вокруг было спрятано в пелене дождя, в плотном тумане из ее острых, тяжелых потоков. Небо темнело, а вечер стыл безнадежно и зло. Губы Йоко таяли на губах Мару, таяли в их красном, безудержном огне. Их глаза были закрыты, ладони Йоко смыкались на шее Маруямы так, словно она была последним тросом, держащим на себе повисшего над пропастью альпиниста. Где-то в укромном уголке своего еще не до конца отключившегося сознания Маруяма зажег мысль о том, что подвергнет все происходящее тщательному анализу только завтра, а пока он не в силах воспринимать губы Йоко на своих губах адекватно и вменяемо. Единственное, что он понимал умом, это то, что Йоко, не смотря на свою детскую, абсолютно противоположную взрослой и сознательной, инфантильную натуру, потрясающе целовался. У Мару не было времени подумать над тем, где Йоко научился подобным приемам, потому что тот стоя на коленях и прижимаясь всей грудью к нему, продолжал целовать Мару, не убирая пальцы с шеи, но зарываясь ими глубоко в волосы.

Как будто чувствуя, что двух людей под пристанью разрывает на части от сил и от чувств, дождь набирал обороты, и, опровергая теории о том, что сильнее лить уже невозможно, начинал хлестать с такой силой, что казалось – попади под него и тебя всего изрежут острые капли. Поменявшись с пристанью ролями, безудержно плакал ветер.

- Я люблю тебя, - шептал Маруяма в губы Йоко, задыхаясь от нежности.

Слыша и глотая эти слова, Йоко улыбался Маруяме и продолжал целовать его губы, плавно перемещаясь ими по всему лицу, и вниз по шее. Да, он знал, что все уже не будет, как прежде. Все изменится. Его жизнь перевернется во второй раз. Ведь в первый раз она перевернулась, когда он только повстречал Мару. И вот настал второй – когда, забыв о правилах и принципах, о дождях, о туманах, о призрачном Будде, загадка которого терзала Йоко всю жизнь, о смерти матери, о сладкой малине, - он может целовать Мару, целовать страстно и безудержно, позволяя стихийным порывам накрывать их с ног до головы.

Рассекая телами потоки дождя, что пронзал своими стрелами холодный вечер, они добрались до дома. Не замыкая за собой дверей, не включая света, не снимая мокрой обуви, они поднялись вверх по лестнице и, запинаясь о мягкие пестрые ковры, в вечерних сумерках казавшиеся цвета кроваво-красного заката, они проникли в спальню Маруямы, огромное окно которой, расположенное прямо над кроватью и обрамленное с двух сторон тяжелыми бархатными шторами, так живописно открывало вид льющегося дождя и гремящих где-то вдалеке раскатов грома, что создавалось впечатление, словно стекол в нем нет. Они не могли разомкнуть губ. Опьяненный нектаром незнакомых ранее ощущений, ядовито-сладкой влажностью губ Маруямы, стуком дождя за окном и трепещущим пожаром, впервые в жизни охватывающим его тело, Йоко просто не мог дать себе приказ остановиться. Маруяма же, в свою очередь, молил Будду исключительно о том, чтобы Йоко ни в коем случае не дал себе этого приказа, ибо это будет самой мучительной болью, возможной после того, что уже случилось. Чувствительность Йоко заставляла Маруяму терять голову и пытаться соединять расползающиеся в разные стороны края его мира и мира Йоко, так горячо связанных между собой в те минуты. Реакция Йоко на каждое прикосновение губ, на каждую ласку, на каждый вздох, на каждый выход настолько поражала, настолько возбуждала воображение и тело Маруямы, что после каждого нового поцелуя хотелось дарить Йоко все более новые, более обжигающие, более головокружительные ощущения, чтобы заставить его окончательно забыться, чтобы заставить его руки перестать так отчаянно трястись.

Йоко было страшно. Беспредельно страшно. Страшно, как перед прыжком с парашютом или первым, многочасовым погружением в воду, и Маруяма, разумеется, чувствовал это. Его самого охватывал настолько отчаянный, настолько холодный, настолько незнакомый ранее страх, что он буквально терялся, и лишь все новые и новые поцелуи Йоко на его мягких горячих, сочных, как персики, губах, заставляли Мару забыть о своем страхе и следовать навстречу неизбежному и желанному. Наконец, оторвавшись от губ Маруямы, Йоко, не поднимая глаз в отчаянном смущении, взял Мару за плечи и настойчиво усадил перед собой на край кровати. Капли дождя били в окно так, словно просились пустить их внутрь. Даже в сумеречном мраке темной комнаты Маруяма видел, как краска заливает лицо Йоко, однако в нелегкой борьбе смущения и желания выигрывало все же последнее – чувственная страсть, желание, огненная стихия, не подвластная ни теоретическому анализу, ни поэтическим вольностям. Замерев в том положении, в какое его посадил Йоко, Маруяма вглядывался в его лицо, предугадывая, гонясь за ответом, что же будет дальше, но, не догоняя этот самый ответ, и в итоге оставаясь далеко позади финишной прямой. Йоко не поднимал глаз на Маруяму, однако твердо знал, чего он хочет и что он должен делать. Он понятия не имел, как вести себя в подобных ситуациях, но что-то внутри подсказывало ему, что стоит поддаться этой слабости и она сама приведет его к нужной цели. Йоко не мог полагаться на знания, однако его чувства, его внутренний голос, его природа, его тело помогали ему гораздо сильнее, чем смогли бы помочь даже самые отчетливые инструкции разума.

Действуя совершенно инстинктивно, Йоко стянул с себя свитер и одну за другой расстегнул все пуговицы на своей рубашке, медленно стянув ее с оголившихся плеч и бросив на пол позади себя. И Йоко стоило всего лишь поднять глаза, чтобы встретить взгляд Маруямы на себе, который буквально задыхался от действия перед собой, от оголившихся плеч, ключиц и груди Йоко, чтобы понять, что он действительно на правильном пути. Думая о том, что никогда прежде он не видел такого взгляда Мару – так страстно желающего чего-то, желающего до потери дыхания, Йоко избавился от всей остальной одежды и, пересилив все штормовые волны смущения, бьющие по щекам, осмелился поднять взгляд на Маруяму. Не смотря на темноту, они прекрасно видели друг друга. Не нужно было слов, чтобы понять, что Мару держится из последних сил, чтобы не накинуться на Йоко и нечаянным движением не причинить ему боль. Вместо каких бы то ни было действий, Маруяма, как завороженный, смотрел на тело Йоко перед собой, светящееся в сумраке ночи, как отражающая лунный свет скульптура. Да, этот человек действительно был красивее всех предположений, всех вымыслов и всех гипотез. При мысли о том, что Йоко полностью, всецело, тотально, безоглядно доверяет свое тело ему, Маруяма чувствовал, как пульс бьется где-то в районе горла, а пальцы совершенно непроизвольно сжимают под собой покрывало.

Тем временем Йоко, почти задыхающийся от смущения, желания и животной жажды быть ближе к тому, кого он так сильно, всецело, безудержно любит, и кто смотрит на него так, как никто никогда не смотрел, сделал несколько шагов вперед и в следующее же мгновение ощутил губы Мару на своем животе, а его руки на пояснице. Новая волна страха, которую подавляла более мощная, более высокая волна нетерпения, волна желания чувствовать губы Мару на каждом отрезке своего тела, накрывала Йоко с головой. Облизывая пересохшие губы и закрывая глаза, чувствуя при этом еще большую краску смущения на своем лице, которая разогревала желания Йоко еще сильнее, он впивался пальцами в волосы Маруямы, прижимая его голову к своей груди, и чувствуя, как влажные губы скользят по его животу, а сильные нежные руки прочерчивают беспорядочные линии по его пояснице, ягодицам и вниз по бедрам.

А дождь все лил и лил не переставая, набирал силу и топил в своем мягком шелесте все прочие звуки осени за окном. Похожий на шорох страниц, нетерпеливый, холодный дождь. Открывая глаза, Йоко смотрел в окно, смотрел на капли, скатывающиеся тонкими ручьями вниз по оконной раме, и думал: как там киты? Не боятся ли они раскатов грома? Не замерзли ли они? Есть ли у них кто-то, кто согреет их в случае холодной, одинокой ночи? Чувствуют ли они там, у себя под водой, этот сильный бесконечный дождь? Думал и не мог понять, откуда появление этих бессмысленных, неуместных вопросов в его голове, когда между ним и Мару происходила эта чудовищная, всепоглощающая, опьяняющая химия?

Забравшись на колени к Мару, Йоко снял с него черный плащ и уложил на спину. Лежащая на шее Йоко рука Маруямы притянула его к своему хозяину, заставив их губы вновь соединиться в глубоком, жарком, влажном поцелуе. Мару гладил пальцами шею парня, его плечи, его спину, целовал его ключицы, царапая зубами нежнейшую кожу на его шее, заставляя Йоко все жаднее глотать воздух, сплетая их пальцы между собой. Дрожь тела Йоко то исчезала, то появлялась вновь. Нависая над Маруямой, он не открывал глаз, чтобы не встречаться с ним взглядом, когда сам Мару хотел обратного – ему было важно видеть глаза Йоко, читать в них, что происходящее действительно правильно, что они оба действительно хотят этого; он считал, что для полной справедливости одной его уверенности в том, что происходящее необратимо и желанно, будет крайне недостаточно. Тем временем Йоко, продолжая исследовать нетерпеливым, любопытным языком рот и губы Мару, борясь с потоками удушливого смущения, забирался длинными пальцами под его серый джемпер, прочерчивая ими невидимые монограммы, заставляющие Мару до боли впиваться острыми зубами в мягкие губы парня над ним. В такие моменты Йоко думал, что был бы не против, если бы зубы Мару впивались в его губы до самой крови.

Когда настойчивым, но все еще дрожащим пальцам Йоко все же удалось стянуть с Маруямы джемпер, тот вновь притянул его к себе за шею и прошептал:

- Мне страшно, - нервная усмешка сорвалась с губ Маруямы, заставив Йоко, наконец, открыть глаза и взглянуть на него. – Мне чудовищно страшно, и это правда. Но ты доверяешь мне все свое тело, а это значит, что у меня нет права на страх. Верно? – задыхаясь, шепотом спросил Маруяма.

Лаская Маруяму влюбленным до самых кончиков волос взглядом, Йоко сложил губы в едва заметной улыбке. Слова, что Маруяме так же страшно, как и ему самому, действовали на Йоко успокаивающе и даже ободряюще. И тогда, в очередной раз, не справившись с порывом прижаться к губам и бедрам Мару, Йоко позволил ему уложить себя на спину и сжать в пальцах его собственные бедра. Волосы Маруямы спадали на лицо Йоко, мешая теперь уже ему, наблюдать за лицом своего любовника, прекрасным лицом, которое желание и страсть только преображали. Йоко вспоминал, как эти губы, что целовали его лицо, его грудь, его руки, когда-то денно и нощно пели ему песни, и Йоко следил за движениями этих губ, влюбленный в слова, вылетающие из них, и даже представить не мог, что однажды эти губы будут сгорать от желания испробовать на себе каждую клетку его тела. Собственные мысли заставляли Йоко сгорать от стыда, закусывать губы и заливаться новой краской, однако все что происходило на самом деле, было до того непристойно, до того головокружительно, до того непозволительно хорошо, что никакие фантазии не могли поравняться с этим. Чувство, пожирающее Йоко; болезненное чувство, смертельное чувство – и более того, чувство, которым он был больше всего восхищен и возбужден, каким бы оно ни было аморальным и развратным, этому чувству заведомо прощалось все. Тело Йоко сгорало под жаром тела Мару, и в ту ночь этого ничто не могло изменить.

Голова Йоко была вдавлена в мягкую кашемировую подушку. Маруяма неотступно целовал его губы, чувствуя, как постепенно Йоко расслабляется, окончательно перестает дрожать и зажмуривать глаза от каждого непристойного прикосновения. В забвении Маруямы лишь одна единственная мысль не оставляла его голову: мысль о том, что там на пляже, оказавшись гораздо сильнее и смелее, Йоко поцеловал его первым.

- Тебе ведь тоже страшно, да? – перемежая слова с поцелуями, спросил Мару, чуть отстранившись буквально на расстояние вздоха от губ Йоко. Где-то вдалеке прогремели раскаты грома. Начавший успокаиваться дождь вновь усилился, проливаясь теперь с еще большим азартом. Расширив огромные глаза и, глубоко выдохнув, Йоко кивнул. Ему было чудовищно страшно. Однако в согласии этом не было намека на желание прекратить все происходящее. Напротив, кивок лишь подтверждал, как сильно желание и решимость обыгрывают в этом споре любой его страх.

- Наверняка, тебе еще страшнее, чем мне, - сглотнув, выдавил из себя Маруяма, - но я хочу, чтобы ты знал. Хочу, чтобы знал, что я никогда, ты слышишь, никогда не причиню тебе боль. Я буду очень осторожен. Ты действительно доверяешь мне?

Глаза Йоко заискрились неподдельной детской радостью, в которой, однако, прослеживалась последовательность молитвенных слов: «Пожалуйста! Мне стыдно до смерти! Быстрее! Ну же!». Глубокий, долгий поцелуй вытеснил все остатки страха, оставив после себя одно лишь желание. Получив одобрительный кивок, пальцы Маруямы продолжили исследовать тело Йоко, раздвигать его бедра, заставляя дыхание черноволосого парня перемежаться со стонами и приглушенными вскриками.

Когда Маруяма очень осторожными движениями, словно любое неаккуратное прикосновение могло оставить на коже Йоко болезненные раны, как случается, например, с бабочками, чье хрупкое тело настолько уязвимо, что не выносит даже малейшей грубости, повернул Йоко спиной к себе, его взору представилась та завораживающая картина, какую он уже начал забывать. Цветы на спине Йоко – татуировка, изображающая извивающуюся ветвь жасмина, с белоснежными цветами и маленькими, зелеными листиками в них. Татуировка имела протяженность от самого верхнего позвонка до самого копчика – именно на нем обрывалась коричневая, протягивающаяся через весь позвоночник тонкой ленточкой, ветка жасмина. Белоснежные лепестки этих нежнейших цветов украшали всю спину Йоко, от края до края, создавая иллюзию живого, реального, живописного, ароматного букета. Маруяма вспоминал первый раз, когда увидел эту татуировку, и ему казалось, словно раньше она была меньше, как будто число распустившихся цветов выросло за то время, что она не попадалась ему на глаза… В полумраке, освященной лишь уличными фонарями и каплями дождя на стекле, комнаты, в которой даже воздух казался накалившимся, как чугун, и вязким, подобно серым нитям паутины, цветы на спине Йоко, сверкающие выступающей испариной, словно утренней росой, казались особенно живыми. Того глядишь, и любое следующее движение заставит их принять объемную, материальную форму и заполнить комнату своим тончайшим, сладким ароматом. Ни один человек не удержался бы от соблазна прикоснуться к подобной татуировке, губами, руками или тонким чутьем души – неважно чем, вот и Маруяма не стал сдерживать своих порывов, в конце концов, теперь ему позволялось делать все, ведь в первую очередь он руководствовался нестерпимым желанием показать Йоко другую сторону жизни и наслаждения, и прикоснулся губами к шее Йоко – туда, где только начиналась мистическая татуировка, и, получив в ответ на это тихий одобрительный стон, как тайный смысл, передающий в себе трепетное вздрагивание и новую дрожь, продолжил прокладывать губами путь вниз, к тому месту, где букет белоснежных жасминов внезапно обрывался.

Маруяме казалось, что в тех местах, где кожу Йоко украшал вечный рисунок, чувствительность была обострена до предела всех пределов. На это указывало и тяжелое, сбивающееся дыхание Йоко, отдаленно похожее на приступ смертельной астмы, и то, как он, подобно кошке, прогибал свою длинную спину, чувствуя влажные губы Маруямы на каждом позвонке. Когда Мару, окончательно потерявший голову, пошел в своих действиях дальше и глубже, Йоко почувствовал острую, пронзающую боль, подобную теракту на площади, где еще минуту назад царил мир и добродетель, или уносящему жизни людей и деревень смерчу, ворвавшемуся в тишину и гармонию безмятежного гавайского пляжа. Впиваясь пальцами в подушки, Йоко опускал голову все ниже и ниже. Из глаз капали слезы, неосознанно, и не согласуясь с волей хозяина, из объятий Маруямы начинало вырываться его тело, однако Мару, пересиливая в себе все возможное и невозможное, мыслимое и немыслимое, не переставал ни на секунду думать в первую очередь о Йоко, и начинал целовать его шею, плечи, лопатки с еще большей страстью и нежностью одновременно – все для того, чтобы боль постепенно покидала тело Йоко - то красивое, чистое и непорочное тело, гладкость и белизна которого откровенно указывали на то, что раньше к этому телу не прикасались руки ни единой живой души. Понимание этого и сводило Маруяму с ума, и служило главным стимулом к предельной осторожности, к самой большой нежности, к самой невероятной и немыслимой любви.

- Потерпи, потерпи совсем чуть-чуть, Ючин, - из последних сил шептал Маруяма, нежно дотягиваясь до губ своего восхитительного любовника. – Ючин, Ючин…. Ты должен расслабиться. Мы достигнем космоса.

И совсем скоро Маруяма почувствовал, как послушное, податливое тело Йоко прислушивается к его советам, максимально расслабляется и начинает в должной мере реагировать на все поступающие к нему ласки. Йоко терялся и, хотя происходящее все еще заставляло его до боли впиваться зубами в губы, оно становилось головокружительно приятным. Воздух был накален и Йоко мечтал открыть окно, но в тот момент это было невозможно сделать. Развернувшись лицом к Мару и полностью отдавшись его сильным рельефным рукам, особенно сильно привлекающим Йоко, он целовал виски Мару, его щеки, его шею – все, до чего могли достать его губы, позволяя проникать в его тело так глубоко, как это было возможно. Под влиянием безудержных эмоций Йоко, опьяненный ощущениями, то бросал голову на плечо Маруямы, то откидывал обратно, позволяя тому проводить языком длинные плавные линии от плеча до уха. От духоты и жары кружилась голова. Острое слепящее наслаждение разрасталось в их телах. Где-то глубоко в голове Маруямы сияла радостная мысль: «Нет, Йоко ни черта не ребенок!», в то время как рефрен тихих «мотто, мотто, мотто» горячим воском стекал с алых, как лепестки кровавых роз, губ Йоко.

В ту дождливую холодную ночь, сгорающие в агонии любви, в беспамятстве, в бессознательности умирающего, они прокладывали путь новой истории, создавали новую реальность, перечеркивая прошлое и совсем не задумываясь о будущем. Подобно лучам света, их чувственная страсть, никак не связанная с банальным плотским вожделением, освещала все пространство, позволяя влюбленным глазам, встречаться друг с другом. Словно связанные между собой, и Йоко, и Мару ощущали одно и то же: ощущали себя теми самоубийцами, которых так манит глубина пропасти. Только в пропасти той они не видели конца, ее дно не являлось концом. О, нет. Они прекрасно понимали, что спрыгнуть необходимо, что, только покончив с чем-то старым, можно обрести начало чего-то нового. Новой реальности. Вот только существует ли реальность в природе? Разве не верно, что реализм есть только в представлении?

Целуя в ту ночь мягкие губы Йоко, чьи глаза закрывались, тая в удовольствии, а тело змеей извивалось, чувствуя на себе силу и нежность чужих рук, Маруяма приходил к мысли, что реальность, если сравнивать ее с представлением, всего лишь абстракция. В представлении – вот, где у нас находится вся жизнь. И Йоко являлся представлением, и он сам был всего лишь представлением. Они были всего лишь песней – одной из тех песен, что пел для них вечерами Субару, воспевая любовь как смерть, красоту как проклятие. Одной из тех песен, которой не суждено сгинуть, кануть в небытие, именно потому, что когда-то она заставляла сердца людей трепетать.

Как бесконечна прекрасная музыка, как вечны мудрые книги, как бессмертны великие люди, как разрушительно море для кораблей, как бесконечна траектория полета птиц, как бесконечно свят для мусульман Иерусалим, как бесконечно полноводен золотой Ганг, как бесконечна шедевральна Сикстинская Капелла, так и то, что чувствовали они в своих сердцах, мечтало обрести бессмертие, стать одной из тех бесконечностей, которые знает наш мир, которые доступны представлениям. Маруяма мечтал обрести эту бесконечность напополам с Йоко. В ту ночь его «желание бесконечности» было абстрактно. Он знал, чего хотел, но не был уверен в том, как оно должно выглядеть, в каком обличии должно предстать перед ним. Пока его «желание бесконечности» находилось лишь в представлении. Маруяма не был уверен в том, удастся ли ему придать его желаниям менее абстрактную форму и понять, чего же он жаждет на самом деле. Он хотел узнать, как выглядит бесконечность его мечты, как в ней сияет улыбка Йоко, и всей душой надеялся, что старик Шопенгауэр, утверждавший, что мы не вольны делать какой-либо выбор, что за нас все решает чужая воля, окажется неправ.

Они уснули под стук дождя. Ослабевшие желтые листья были прибиты его тяжелыми каплями и беспощадно брошены на землю. Мрак ночи освещали лишь одинокие, заблудшие души фонарей, как и пристань, не нашедшие спасительной двери. Но дождь был их другом, а значит, в ту ночь им уже не было так одиноко. Где-то в конце улицы, на крыльце одного из домов, над которым горел приглушенный желтый свет, тихо играл на гитаре влюбленный в ночь музыкант. Его манила густота черного неба, дремота озябших деревьев, прохлада ночного дождя. Ночи стояли холодными. Прижавшись всем телом к любовнику, черноволосый парень спал и видел во сне, как у самого берега моря дрейфуют киты. А Маруяма, все еще дыша запахом тела Йоко, смотрел в его затылок и думал, что мир не поймет, никогда не поймет, сколько жизни в сверкающих на солнце черных волосах, сколько смерти в острых, подобных ножам, звездах в небе…